О, Джигангир, огонь моих очей, может быть, тебе суждено было
согреть землю, засеять ее счастьем — я хорошо полил ее кровью, и она стала тучной!
Неточные совпадения
В море царила тишина. На неподвижной и гладкой поверхности его не было ни малейшей ряби. Солнце стояло на небе и щедро посылало лучи свои, чтобы
согреть и осушить намокшую от недавних дождей
землю и пробудить к жизни весь растительный мир — от могучего тополя до ничтожной былинки.
«Ехал человек стар, конь под ним кар, по ристаням, по дорогам, по притонным местам. Ты, мать, руда жильная, жильная, телесная, остановись, назад воротись. Стар человек тебя запирает, на покой
согревает. Как коню его воды не стало, так бы тебя, руда-мать, не бывало. Пух
земля, одна семья, будь по-моему! Слово мое крепко!»
— Как семена, переброшенные бурею на чуждую им
землю; но и тут умеют они приняться, лишь бы родное солнышко их
согревало и питало.
Здесь он взял обеих девочек под мышки, вытряс на
землю бывшее на дне плетушки сено, уложил на него детей, сел над ними на корточки, как наседка, и, подобрав их под грудь, в течение всей короткой ночи
согревал их животною теплотою собственного тела и сам плакал… сладко плакал от счастья.
Здесь он взял обеих девочек подмышки, вытряс на
землю бывшее на дне плетушки сено, уложил на него детей, сел над ними на корточки, как наседка, и, подобрав их под грудь, в течение всей короткой ночи
согревал их животною теплотою собственного тела.
Он узнал, что есть граница страданий и граница свободы и что эта граница очень близка; что тот человек, который страдал от того, что в розовой постели его завернулся один листок, точно так же страдал, как страдал он теперь, засыпая на голой, сырой
земле, остужая одну сторону и
согревая другую; что, когда он бывало надевал свои бальные, узкие башмаки, он точно так же страдал как и теперь, когда он шел уже совсем босой (обувь его давно растрепалась), ногами, покрытыми болячками.